Алексей Глухарёв: «Искусство – от слова искушённый»

Художник Алексей Глухарёв поделился с продюсером международных проектов медиагруппы «Большая Азия» Николаем Кузнецовым историей о своем творческом пути, мнением о современной живописи и наблюдениями за животными.

– Расскажите, пожалуйста, как состоялся ваш вход в профессию и как вы достигали того уровня мастерства, на котором сейчас находитесь?

– Вход издалека получился – с самого раннего детства. Я думаю, что уже в младенчестве что-то рисовал, а потом, когда мне было лет пять, я увидел книжку «Как рисовать лошадь». Во мне, наверное, проснулись казачьи гены, потому что мама моя казачка. И я с этого момента патологически увлекся двумя вещами – изобразительством и лошадьми. Причём изобразительство с этого момента стало уже осмысленным.

Если раньше я рисовал какие-то линейные каляки-маляки, то после я стал пытаться передавать что-то такое, чтобы оно было похоже – появились кавалеристы, красноармейцы, всадники, атаки – вот это все, что мальчишки рисуют. И в 12 лет я поступил в художественную школу, с очень скромными, кстати, оценками – 3, 3, 4. Хотя в общеобразовательной и школе я был фаворитом – Ленина рисовал, всякую пропаганду к праздникам, стенгазеты и так далее. Я был удивлен таким низким результатом, но понял, что есть девочки, мальчики или поодарённее меня или потрудолюбивее. Или просто в других семьях они росли и раньше к этому приобщились. И закончил я художественную школу с отличием – у школы не было медалей, но сделали выставку на ВДНХ. Там у меня были работы из керамики – маленькие какие-то жеребята. И я получил золотую медаль юного участника ВДНХ. Это была золотая медаль, которую мне выдали в художественной школе.

А потом я закончил театральное художественно-техническое училище, которое долго было вполне приличным заведением! Сейчас это какой-то колледж, я не знаю какая там у него будет перспектива дальше. Но у нас были хорошие педагоги. В частности, у нас, у бутафорского отделения, был такой Роман Михайлович Мартынов, который какие-то базовые смыслы в меня занес относительно профессионального изобразительства. Как профессии, как ремесла, как отношения к делу, как ответственности перед всеми нашими великими предками, начиная от мало-мальски заметных художников XVIII века и заканчивая нашими передвижниками и так далее, поздней русской академии. И это, как-то выравнивало их характер, и отношение. А лошади шли как-то параллельно, я немножко конным спортом занимался. Спортивная карьера у меня как-то не задалась. Хотя я работал профессионально на конном заводе недолго на аукционе, показывали лошадей. И вот это знание, постоянный тренинг, любовь к этому всему – они приводят к каким-то результатам, которые люди оценивают сейчас высоко, некоторые как недостижимые. Я говорю, все достижимое, трудиться надо, ничего кроме работы. Работа, любовь – и с этим вместе легко постигать знания. А без знаний ничего не получается. Это не только анатомия или какие-то необходимые в изобразительстве знания, но и то, что, может, впрямую не касается изображения – это и история коневодства, и история конного спорта, его этническое звучание – национальные конные игры, национальные традиции, исторические, культурные, базовые, фундаментальные элементы типа эпосов, религиозных каких-то основ – почти во всех религиях лошадь так или иначе присутствует с разной степенью яркости. Мы знаем Георгия Победоносца, в православной иконографии и Архангел Гавриил изображается на крылатом коне, ну, и языческие пегасы.

Быстро даже пробежимся по мировым культурам, кроме, может быть, Южной Америки, где не было лошадей. Предки лошадей жили на южно-американском континенте и оттуда через нашу Чукотку выбрались в Евразию и тут распространились, стали лошадьми в том виде, в котором мы их эксплуатировали. Поэтому ни у ацтеков, ни у инков мы этих изображений не найдём. Но во всём остальном человечестве мы обязательно с ними столкнёмся. И в Египте, и в греческой, в римской, и в индийской, в китайской культурах так или иначе присутствуют. Наша центральная Азия от Монголии до Дона – это, конечно, абсолютно конная территория. Отсюда туда это скифы, оттуда сюда – монголы-татары. То есть все как-то отставили след и в истории коневодства, и в истории, и в культурах этих народов, которые на этих территориях проживали. То есть это какие-то знания, которые, может быть, буквально не касаются изобразительства – собственно этого ремесла, этого искусства. Но без них трудно понимать, а без физического общения с животными – вообще невозможно.

Я не стал спортсменом, но я до сих пор держу лошадей, регулярно езжу верхом, регулярно общаюсь с профессиональными конниками, что обогащает. Потому что они знают лошадь лучше – просто чаще с ними общаются. И каждый совет от такого человека – золотой. Если советуют профессиональные конники, я охотно это воспринимаю, не капризничаю, не говорю, что я так вижу, что это мой художественный приём. Не надо, лучше постараться понять, как что устроено и тогда могут быть неплохие результаты.

– Подскажите, пожалуйста, а как вообще нарисовать портрет лошади в таком вот «человечьем» виде»?

– Понимаете, мы, как люди православные, не можем лошадей как-то одухотворять, но высокую степень интеллекта мы отметить можем. Животные вообще все обладают интеллектом в разной степени. Даже те животные, интеллект которых мы презираем, нам кажется ничтожным, просто мы его не понимаем. Я наблюдал курочек, которые проявляли себя не просто организованно, а романтически. Описание этих историй может показаться неправдивым, но это факт. У меня была курочка, а у соседей был петушок. Они закрывали своих птиц на ночь в конюшне. Когда моя курочка выходила, петушок уже ее встречал, волновался. И как-то они вместе отделялись от других, гуляли все время вместе. И как-то смотрю – соседские курочки зашли, а петушок остался. А на следующий день соседи порезали всех своих кур: сезон закончился и соседи уезжали – обыкновенная деревенская история. Любовь спасла петушка. У него были свои куры какие-то, но он выделял одну мою, только вокруг нее вертелся. Это очень высокое чувство. Такая маленькая головка, такое маленькое сердечко… В это трудно поверить! Но это факт.

А лошади, собаки – у них очень сложная интеллектуальная жизнь. Мы, может быть, всего не понимаем, потому что мы не знаем их языка. Мы считаем, что они не умеют разговаривать, потому что у них нет речи, нет алфавита. Но их знаки – запахи, движения ушей, движения ноздрей, поза – это шифр, в котором может быть больше знаков, чем 32. Может быть, они умнее нас в несколько раз. Мы этого пока не можем допустить. Но то, что там есть какая-то внутренняя жизнь – это факт. Разглядеть ее – мне кажется, очень интересная, провокационная, амбициозная задача. Можно просто сделать деревянную лошадку, а чтобы в лошадке был какой-то характер, как у этого жеребца – задача. Это строгий жеребец, он не всякого человека к себе подпустит, в отличие от того (показывает в сторону другой картины, – прим. ред.), который дружелюбный, даже нежный, даже больше похож на кобылу, потому что это ласковый конь, молодой может быть. Этот взрослый жеребец, у него уже хороший опыт, мужской, у того, может, просто нет мужского опыта, поэтому он такой немножко, такой мягкий. И все эти вещи, ну для художника, мне кажется, что это самая вкусная провокация. Так если это удастся, ну тогда я молодец: «ай да Пушкин, ай да сукин сын»! Каждому артисту хочется эти слова проговорить про себя. Каждому. Это неправда, если иначе. Ну или это не настоящий художник какой-то.

Я вот, например, иногда не могу понять творческий процесс людей. Приходишь на выставку: такой кружок, сякой кружок, круги или квадраты, какие-то крестики-нолики, какие-то хот-доги… Все-таки мне кажется, что над каждой работой надо что-то понервничать. Замысел должен быть, какой-то сердечный, порыв… Потом мысль, как это воплотить. Из этого вытекает формат, техника, все остальное. Нельзя Куликовскую битву написать на маленьком холсте. И наоборот – как девочка играет с котёнком – не надо писать метр на метр. Это камерная симпатичная сценка, которая может быть крошечной. А какая-то баталия, какое-то развернутое, важное событие требует масштаб. Просто напрашивается: огромный холст, плотный материал. А цветочек с бабочкой можно акварелькой сделать. Легко так. Всё имеет какой-то смысл. И когда работа наполнена содержанием, тогда она, мне кажется, по-настоящему капитализируется.

Можно продать и  крестики-нолики за большие деньги, но это ни какого отношения к искусству, по-моему, не имеет. Потому что искусство – от слова искушенный. Говорят: «он искусник. Делает табуретки». Никто не хочет заказать ни у кого табуретку, только у дяди Феди. Потому что Федька наш хоть и пьет, а табуретку сделает в лучшем виде. Искусник!» Так простой человек оценивает искусство как вещь, которую никто не может сделать лучше, чем этот человек. Потому что он постарался, потрудился, поучился и добился каких-то высот. Тогда он молодец, это искусство. А если он что-то такое строгает одно и тоже, я не знаю, как это, что у него внутри. Бизнес, наверное, какой-то. Ну, лучше хот-доги тогда, их хоть съесть можно. Мое такое мнение. Хотя некоторые декоративные вещи я признаю, если в них есть хотя бы композиция, ритм, цвет, понимание живописи. Там может не быть ни анатомии, ни персонажей никаких – беспредметное искусство. Пусть там хотя бы какая-то будет гармония, какой-то ритм, какое-то настроение, пусть я почувствую, что там какой-то скрежет зубовный, металлический  – пусть там, хоть что-то будет! Ишаку воткни кисточку в пасть, он что-нибудь брызнет и будет то же самое. Ишак – большой артист.

– А что, на ваш взгляд, ахалтекинцы значат для туркменского народа?

– Хочется верить, что всё. У меня есть проект «Всё за коня». Мне кажется, что для туркмена это очень важно. Это больше, чем инструмент, больше чем просто какое-то военное снаряжение для похода. Это не просто инструмент, это друг, это член семьи. Надо сказать, что спортсмены европейские, ну наши русские в частности, недолюбливают ахалтекинцев именно потому, что для него надо стать братом. Они плохо меняют хозяев. Это не овчарка милицейская, которую человек может взять и пойти на задание. С ахалтекинцем так не получится. Они долго и осторожно привыкают к хозяину. Хотя любая лошадь изначально хочет сделать для человека всё самым лучшим образом, чтоб он от неё отстал, и она пошла домой, кушать сено и плодиться. Но она готова и пробежать, и в атаку, и перепрыгнуть препятствия, ну только ты объясни, чтоб было понятно. От всадника требуется очень точный адекватный язык. Если этого адекватного языка нет, многие лошади паникуют, ахалтекинцы этого не любят. И они очень чувствуют тонкие вещи, тоже приведу пример, который может показаться такой литературно-сказочным. у меня было ахалтекинец очень старый. Он долго ко мне привыкал, он сначала ненавидел всех, он из плохих рук ко мне пришёл. И как-то он испугался одного предмета – катушку кабельную, и он заартачился, не идёт. Я его пропихнул, как говорят всадники, хлыстом. Один раз я его ударил. Он прошёл, мы вернулись. Я чувствую: он не в обиде, он игнорирует меня, он меня не признаёт. Это было зимой, я два часа околел в этой конюшне, два часа вымаливал прощение. И пока он не фыркнул, не ткнул что-то мордой в карман. Он не огрызался, не кусался, не проявлял никакой агрессии. Он просто вычеркнул меня: «я тебе поверил, я прожил с тобой четыре года, я не ждал от тебя никакого подвоха. А ты…» До сих пор слезы… Он прожил у меня до 27 лет. Арслан – такой маленький вороной ахалтекинчик. В них есть вот эта штука, которую надо распознать, почувствовать и как-то суметь договориться. Если не получится – виноват человек.

И вот у туркмен мне кажется эта связь есть. Именно какая-то дружеская, почти интуитивная. Можно показаться, что езда довольно грубая, но наездник и лошадь разберутся между собой. Туркмены возносят ахалтекинца на пьедестал, на гербе страны силуэт коня. Им устанавливают памятники, постоянно проводят мероприятия. Я был на одном из них: называлось «Тысяча всадников». Это было как нашествие, тысячи лошадей на ипподроме движутся со знаменами государственными! Это очень сильное зрелище! И меня это восхищает.

– Спасибо, Алексей Николаевич, за интересный диалог!